Больше всего на свете я боюсь поверить в собственное величие.
Когда мне было 14, я выглядела ужасно. Я носила эти типичные восточноевропейские ботинки с подковками — так что все слышали, как я приближаюсь, — и удушающую блузку, застегнутую на все пуговицы. У меня была мальчишеская стрижка, прыщавое лицо и огромный-огромный нос.
Во мне до сих пор живет хорошая маленькая девочка. Когда я не занимаюсь искусством, я становлюсь очень тихой и совершенно обычной.
Мои родители постоянно ссорились. Но при этом они постоянно отмечали все юбилеи своей свадьбы. Кажется, они просто праздновали то, что прожили вместе еще столько-то лет, не поубивав друг друга.
У меня были непростые отношения с матерью. Например, она могла разбудить меня посреди ночи, если я спала не идеально ровно. Теперь я сплю так аккуратно, что когда останавливаюсь в отеле, они думают, что я вообще не пользовалась кроватью.
Когда меня спрашивают, где я родилась, я никогда не говорю «в Сербии». Я из страны, которой больше не существует.
Если ты пожил в Нью-Йорке, ты вряд ли сможешь жить где-то еще. Жить в Париже — это как жить в режиме замедленной съемки. Буржуазно и скучно.
Счастье приходит к тебе в тот момент, когда ты понимаешь, кем ты на самом деле являешься.
Люди постоянно спрашивают, почему в мире так мало успешных женщин-художников. Ответ прост: женщина не настолько готова на самопожертвование, насколько мужчина.
Брат моего прадеда был патриархом православной церкви и теперь почитается как святой. Наверное, поэтому все в моей жизни всегда было пропитано одержимостью и жертвенностью.
Меня интересуют только те идеи, которые вызывают зависимость и лишают тебя покоя — те идеи, которых я боюсь.
Искусство определяется контекстом. Если ты пекарь, который печет хлеб в пекарне, ты остаешься пекарем. Даже если ты выпекаешь самый вкусный хлеб в мире, ты не художник, а пекарь. Но если ты печешь хлеб в галерее, ты становишься художником — даже если ты плохой пекарь.
Чем отличается перформанс от театра? В театре кровь — это кетчуп. В перформансе кровь — это кровь.
Ненавижу репетиции. Даже если я выхожу из дома за молоком, я каждый раз стараюсь пойти чуть иначе, чтобы не вырабатывать привычку. Ведь привычки — это ужасно, это антоним творчества.
Когда Леди Гага говорит, что ты вдохновляешь ее на творчество, про тебя узнают 12- или 18-летние дети. Так я стала брендом — как джинсы или кока-кола.
Вуди Аллен как-то сказал: «Если сегодня я звезда, то кем я буду завтра? Черной дырой?»
Есть у меня один повторяющийся сон: я в загородном доме, окруженная одними и теми же людьми. Они поют и танцуют, а спустя какое-то время я начинаю знакомиться с этими людьми, которых, конечно же, не существует в действительности.
Все вечеринки одинаковы — слишком много людей и слишком мало еды.
Мы всегда стремимся в будущее или ищем что-то в прошлом, но мы так мало времени проводим в настоящем.
Сегодня мерило концентрации нашего внимания — это телевизионная реклама. Воспринимать за один раз что-то длиннее этого мы уже не можем.
Когда ты чувствуешь невыносимую боль, ты думаешь, что теряешь сознание. Но если ты скажешь себе: «Ну и что, к черту сознание», боль сразу уходит.
Ты не можешь отрепетировать свою смерть, но ты можешь отрепетировать свои похороны.
Когда тебе 60, лучшее, что ты можешь сделать, — это начать танцевать танго.