В детстве я временами думал, что весь мир создан для меня. Вертится вокруг меня, существует вокруг меня, придуман для меня. И остальные люди только статисты, которые выполняют свои узкоспециальные роли. Лишь я один не для мира, а наоборот – его центр. Сейчас эта мысль звучит очень своеобразно, но тогда мне искренне так казалось порой. Как и любому ребенку, наверное. А может, и не было этого - детство кажется уже чем-то далёким и нереальным, словно не со мной было. Кто теперь скажет, что действительно воспоминания, а что я сам придумал уже позже?
Последнего человека я видел месяца два назад. Это был оборванный бродяга с голодными глазами, который пытался украсть у меня жалкие запасы еды. Пришлось отгонять его угрозами и стрельбой в воздух. Потом я нашёл его тело в лесу в нескольких километрах от моей базы. Его уже изрядно поели какие-то животные, но узнать ещё можно было. Я похоронил его там же – под большой сосной. И поставил табличку с надписью «Последний человек, которого я видел». В память о нём мне остался уродливый шрам на правом виске – сильно оцарапался веткой сосны, пока рыл могилу. Больше людей не было.
Когда я повзрослел, конфликт с окружающим миром только усилился. Я с трудом находил общий язык с человечеством и любил называть себя мизантропом. Люди мне не нравились, а порой и откровенно раздражали. Хотелось спрятаться от них и их чванства, тупости, сытого самодовольства. Справедливости ради надо признать, что и они ко мне не особенно-то тянулись. Мир бывает справедлив, как ни крути.
А потом случился этот долгожданный Конец мира. Уж сколько о нём говорили, сколько было шуток на эту тему в Интернете, а никто на самом деле не был готов. Ударило внезапно. Первое время выживших было довольно много – они сбивались в группы, чтобы было легче налаживать быт, организовывали какие-то поселения, даже воевали друг с другом за еду и остатки роскоши прежнего мира. Я тогда выбрал одиночество – сам обустроил свою базу, сам охотился, ни у кого не просил помощи даже в тяжелые моменты, когда приходилось отбиваться от одичавших животных. Такое положение дел мне казалось самым правильным.
Изрядно всех покосила первая зима – очень лютая она выдалась, а оборудовать себе тёплое жилище, как я, догадались не все. Да, что там греха таить, и я не без труда дожил до марта – подхватил воспаление лёгких, едва выкарабкался. Удушливый кашель так и остался моим спутником навсегда. Не знаю уж, что там внутри случилось, но я уже привык. Кашляю – значит существую.
А со временем людей становилось всё меньше, никто не беспокоил меня в моей одинокой обители, и даже звуки жизни всё реже доносились до моих ушей. Я сначала и не переживал, не до того было – работы в новом мире навалом, никто тебя не накормит и не согреет, если не ты сам. Но какое-то беспокойство росло с каждым днём. И продолжает расти, если уж честно.
Иногда я спускаюсь в город, в то, что было когда-то красивым и большим городом, а нынче больше похоже на свалку строительного мусора. Я забираюсь на чудом уцелевший купол старой церкви и подолгу сижу, вдыхая холодный ветер. Кроваво красное солнце медленно садится за обгоревшие остовы давно брошенных строений, причудливые тени падают на седую от пыли и пепла землю, я курю самокрутку, набитую собственноручно выращенным горьким табаком, и представляю, как здесь было, когда город был жив. Мне нравится эта игра.
Вот девочка с большими бантами старательно держится за большую отцовскую руку и что-то горячо рассказывает, изредка припрыгивая на ходу. Вот ссутулившаяся женщина с большими сумками, похожими на камни, висящие на её цыплячьей шее, бредёт куда-то, разговаривая сама с собой. Влюбленная парочка прячется в тени старого сквера, пытаясь придать своим чувствам хоть сколько-нибудь приличное выражение – распухшие от поцелуев губы, руки, рассеянно летающие по ткани летней одежды, разгорячённый шёпот, доносящий до меня отдельные абсолютно бессмысленные фразы. Стайка мальчишек, опасливо озираясь, входит на территорию незаконченной стройки – один из них мусолит в грязных руках пару дешевых сигарет, а другой нарочито громко от волнения матерится. По улицам движутся машины, день сменяется ночью, а холодное сияние звёзд лёгко выключается одним движением тёплого одеяла и касанием мягких любящих губ. Откуда-то звучит тихая музыка, кружатся в танце беззаботные пары, мечты и надежды бьют струёй из фонтана судьбы. И только я сижу в тишине на крыше старой разграбленной церкви – если и не последний в этом агонизирующем мире, то уж точно самый одинокий человек. Потому что даже самому отчаянному мизантропу иногда нужно с кем-то поговорить, к кому-то прижаться, взять кого-то за руку… Одиночество душит, подобно подушке брошенной на лицо – бледнеют краски, затихают звуки, пропадает воля…
____________________
Пробуждение было не из приятных. Тонкая игла боли вонзилась глубоко в мой мозг, а мокрая от пота спина прилипла к измятой простыне. Причина пробуждения тоже не радовала – мой отвязный сосед по комнате Карась пел под гитару. То есть, пел – это очень обнадёживающе сказано. Он зажимал сальными пальцами ля-минорную лесенку, остервенело хлестая по струнам правой рукой и орал что-то абсолютно невыносимое. Напротив него сидела его накрашенная как проститутка подружка Симка и довольно ржала. Рядом устроилась ещё какая-то девка отталкивающей наружности в розовых тапочках и плюшевом халате с Микки Маусом на груди. Второй сокамерник – Дула, взгромоздив на голову рога наушников, старательно пялился в монитор, кого-то там убивая и время от времени смачно матерясь. В комнате было душно и воняло одновременно водкой, нестиранными носками и потом. Родная общага не засыпала никогда.
Увидев, что я открыл глаза, Карась перестал орать и осклабился:
- Чо, не спится? Давай бабки – девочек в гости пришли, девочек надо угостить. Тем более праздник сегодня – День строителя.
Все опять гоготали.
Кряхтя, я поднялся с кровати и, трёхэтажно ругнувшись в сторону празднующих, вышел в коридор. В туалете я окунул голову под кран с ледяной водой, сплюнул и долго курил в открытую форточку, отвернувшись от кабинок с горками несмываемых продуктов жизнедеятельности. Сквозь пелену горького дыма в грязном зеркале была видна моя небритая физиономия с красной набухшей бороздой шрама на правом виске. В горле клокотал удушающий кашель. Хотелось убежать куда-нибудь, где бы не было совсем никаких людей, и прожить остаток жизни в одиночестве. Остатки сна вылетали из головы в форточную щель и устремлялись к небу, затянутому неспокойной рябью перистых облаков. Между рамами давно немытого окна жужжала и билась большая чёрная муха.