Меня зовут Алиса Дубова, и мне 16 лет. Учусь в 11-м «а» в Москве. Моя лучшая подруга Яна пишет «Египед» вместо «Египет», но она единственная в классе, с кем я могу нормально общаться. Один раз наш обэжист (преподаватель предмета «Основы безопасности жизнедеятельности», или ОБЖ. — Esquire) Сан Саныч говорит: «Знаете, откуда в России СПИД появился?» Все молчат. «СПИД, — говорит он, — привезли черные. Это они снимали наших бедненьких девочек и заражали их СПИДом». Яна тут же встала и вышла из класса — хотя она и литовка наполовину. Потом ее на перемене все спрашивали: «Яна, а ты че выбежала — плохо что ли стало?» Яна блондинка, и у нее такая интересная бледность. Я брюнетка. Мне кажется, что брюнетка — это очень женственно, а у нас в школе все блондинки, все айренбишницы (поклонницы музыки в стиле R’n’B. — Esquire) — с ремнями, где стразами выложено «Love». И везде в школе понатыканы камеры слежения: у нас, как говорит директриса, элитная школа. Директриса сидит перед мониторами и все просматривает — может в микрофон сказать: «Алиса, зайди к директору». Это, например, она увидела, что я в джинсах пришла. Учителя считают у нас швы на брюках: если два — значит, джинсы. Один мальчик на переменах выпрашивал у других шоколадки и деньги — с помощью камеры его поймали. Или брякнешь что-то типа «какая тупая школа» — повернешься, а там сзади камера торчит. Они за неделю пленки складывают, а потом стирают их, и опять пишут. Если учитель зашел в туалет, почувствовал запах сигарет — пойдет к директору и прокрутит пленку: посмотрит, кто последний заходил — а там же камера перед входом висит. Родители не против камер. Единственный раз, когда вообще кто-то был против чего-то, — это когда мама чья-то на собрании сказала, что ее дочери порции не докладывают в столовой и что вилки грязные.
Мне папа говорит: «А что ваши мальчики не могут в туалете, например, камеру чем-то закрыть или вообще ее раздолбать — и спокойненько курить себе?» Я говорю: «Папа, ты что! Один закроет — другой его потом обязательно заложит». Нам школу отремонтировали недавно — атриум есть, и небо видно, все белое, чистое. Но мне старая, грязная, больше нравилась. Мы с Яной сразу стали искать какое-нибудь место, где можно посидеть-поговорить и чтобы камер не было. И чай попить — мы его с собой в термосе приносим. Нашли — перед большим окном. Но спалили наше место — скоро вся школа стала курить там. А за ограду нас не выпускают — охранник стоит. Мы его «Голодные глаза» зовем, потому что он пялится на всех девчонок. Он как-то говорит: «О, Алисочка, ты такая симпатичная девушка, такая стройная, но скажи, почему ты так часто переодеваешься в школе?» А я, правда, часто переодеваюсь — у нас в раздевалке ящички стоят, и моими вещами пять ящичков забито. Я говорю: «А вы откуда знаете?» Он: «А я пленку пересматриваю». В раздевалке, оказывается, тоже камера.
У одного мальчика в классе папа — директор фабрики, которая нам в школу сыр привозит. У него недавно спрашивают: «Что находится в центре Солнечной системы». Он отвечает: «Земля». Смеются два человека — я и Яна. «А Солнце?» «Оно, — отвечает, — вращается вокруг Земли». Этот мальчик уже зачислен в МГУ на юридический факультет.
Сочинения и рефераты никто у нас сам не пишет — скачивают из интернета. Я пишу из головы — и меня обычно ругают. Недавно я написала, например, про «Онегина», что Татьяна глупая девушка, а Онегин классный, потому что поступал так, как хотел, а Татьяна должна была быть с ним — раз она его любила. Так ведь? Учительница сказала: «У Алисы смещен стержень морали», — и поставила «4». А про скаченные сочинения, этот набор банальностей, она сказала: «Вот это я понимаю — какие отличные сочинения девочки написали».
У нас в классе модно ненавидеть американцев. Модно говорить, что они тупые, что только жрут, что ничего не изобрели и только на всех нападают. А русские — это да, русским быть модно, вот у русских столько человечности. Один мальчик сказал: «Да, еще я чеченцев ненавижу». Я спрашиваю: «Почему?» «Да я, — говорит, — тут видел по телеку, как они одному чуваку голову отрезали». Еще модно приходить в школу пьяными. От них так пахнет, что глаза режет, а учителя думают, что это одеколон. Они сядут прямо перед нами и начинают — чтобы мы слышали — говорить: «Ты «Русский стандарт» из окна выбросил?» (Ну, это они его в окно бросают, чтобы родители не заметили.) «А ты «Столичную» выбросил?» Еще они говорят о драм-н-бейсе и о трансе, о транс-вечеринках. Они так говорят: «Круто мы вчера драгс поюзали» (от английского use drugs — принимать наркотики. — Esquire). После школы они пьют «Клинское». И мечтают о студенческой жизни, говорят: «Будем студентами — будет много девок и пива».
Папу недавно вызывают в школу и говорят: «Ваша дочь ходит с голым животом». Директриса даже недавно подошла ко мне сзади, подтянула мне штаны почти до ушей: «Да, — сказала, — Алиса, вся школа теперь знает, что у тебя трусы в горошек». Да они совсем чуть-чуть выглядывали! Вызывают папу. Папа говорит: «Но это же модно сейчас».
Наша буфетчица в столовой — толстая, любит надеть розовый костюм, розовым веки накрасит. Она во все почему-то кладет сахар — в гречку, в макароны, в пиццу. Она любит так сделать — скомкать пиццу в руке и, запихивая ее в рот, говорить с полным ртом: «Это я ее вам рекламирую».
У нас был недавно круглый стол по вопросам толерантности в газете «Тверская, 13». Чтобы подготовиться, учительница привезла нас к себе Госдуму — она помощница у одного депутата из «Единой России». Мы репетировали, потом один мальчик сказал: «Правильно все-таки наш президент выступил, когда сказал, что когда чеченцы идут против русских — они идут против себя. Россия всегда была защитницей мусульманских стран». Мне смешно стало.
Пришел к нам недавно новый учитель истории России. Сначала он мне страшно понравился: лет тридцать, лысый, в вельветовых коричневых брюках. Мне очень нравится, когда мужчины в вельветовых коричневых брюках. Потом я его возненавидела. Один раз — чтобы подлизаться к нам — он стал рассказывать, какие наркотики он пробовал и какие сам предпочитает. У нас в классе тогда девочка училась с о-очень большой грудью: с ней даже когда разговаривали — никто в глаза ей не смотрел. Она его спрашивает: «А вечером что лучше — покурить или колесо съесть?» Он ей: «Вечером — лучше секс». И просит после урока остаться. Еще он говорил: «Ах, как я люблю женский смех, переходящий в истерический». И еще какие-то глупости в таком духе.
У нас в классе не было такого, чтобы мы все вместе против чего-то выступили. Мы даже не знаем, кто где летом отдыхает и кто где живет. У нас есть такой мальчик в классе, которому одна девочка, тоже из класса, писала любовные письма. А он их — всю охапку — как-то принес в школу и вывалил на парту. Читал их и какие-то гадости про девочку рассказывал. Все хихикали — даже никто ему не сказал, что это подло. У нас такие инфантильные все: 11-й класс — а они плюются бумажками.
Еще у нас училась в классе девочка Света. Она была очень-очень худая: кости на коленках торчали. С ней никто не дружил. А ей очень хотелось со всеми дружить, и она все время всех чем-то угощала, приносила большую шоколадку — на всех ее делила. Шоколадку все брали, но все равно не дружили. Света всем контрольные по химии решала — она очень хорошо в химии понимала. Сначала всем решит — вот такую стопку огромную соберет — а потом себе решает. Она влюбилась в одного мальчика не из школы, а он ее бросил. Она позвонила в школу утром, сказала, что заболела, — а сама наглоталась таблеток. Покончила жизнь самоубийством. В записке написала: «Если я умру, передайте Марату — это тот парень, — что он самый лучший». Мы ее ездили в Бутово хоронить — там кладбище для самоубийц. Марат был на кладбище — противный, лет 18, студент. Первое, что сказали мои одноклассники, когда узнали про самоубийство: «А интересно, чем это она — аспирином?» Папу ее было очень жаль — он так плакал, не верил в это. А мой папа был в шоке. Он вообще ничему из этого не хочет верить — не верит, что учителя, скажем, наши записки читают. Что могут заставить тебя позвонить папе и по громкой связи — чтобы все слышали — сказать: «Папа, я сорвал урок». Что по‑всякому подличают. Я на информатике достаю из сумки телефон — чтобы выключить. Учитель говорит: «Ты что телефоном пользуешься, Алиса? Давай, посмотрим». И полез в мою сумку — я его ударила по руке сквозь сумку. Он сразу: «Сейчас пойдем к директору». Я потом подхожу к нему на перемене и говорю: «Вы считаете это нормально — лазить по сумкам?» А он так жалко, почти заикаясь: «Но есть же распоряжение директора — запрещено пользоваться мобильными».
Вспомнила еще про обэжиста. Сан Саныч нас спрашивает: «Девочки, как надо себя вести, если на тебя напал маньяк? Алиса — ты». А я домашнего параграфа не читала — не могу эту ерунду читать. От балды начинаю нести: «Надо чем-то острым по уязвимому месту ему дать». Обэжист разочарованно так говорит: «Яна, теперь — ты». И вдруг Яна какую-то околесицу начинает нести: «Надо, говорит, маньяка спросить, что делает сейчас его старший сын и как чувствует себя его жена». Я думаю: что за дурацкая выходка? Она продолжает: «И еще, сколько другому сыну лет. А если не действует, надо не сопротивляться и сделать все, как он просит, а потом спросить, как его имя». Обэжист говорит: «С-садись». Я шепчу: «Яна, ты в своем уме? Что за тупые шутки?» Она: «Смотри» — и открывает учебник. А там так и написано: спросите у маньяка про старшего сына и так далее.
А на прошлой неделе нас попросили написать сочинение на английском «Что такое свобода». Я написала, что свобода — это то, что валяется у всех под ногами и нужно только нагнуться и поднять, но всем лень. Учительница сказала: «Алиса даже свободу перевела в плоскость материального». И сама на полях какую-то дребедень всем известную написала, вроде того, что свобода — это когда ты не задеваешь свободу другого человека.
У нас недавно было сочинение на тему «Мои увлечения». Все написали: транс-вечеринки. И только один мальчик написал что-то типа оригинальное: бассейн. Яна наврала — не хотела им правду рассказывать, написала: пасека.
Вообще нас только один человек в школе любил — Ирина Абрамовна, ей лет пятьдесят было, наша бывшая классная. Пыталась что-то хорошее в нас найти. Вот если кто-то не пишет контрольную — ему просто поставят «два». Ирина Абрамовна пыталась выяснить, почему он не пишет, почему неинтересно. Она, наверное, не то чтобы очень изменила нас, но она очень старалась. И она с нами разговаривала. Ее выгнали потом, за что — не помню