Концепция природы в прозе Саина Муратбекова
Эстетические устремления казахского писателя Саина Муратбекова тесно связаны с художественными традициями Великой степи. Этой тонкой путеводной нити следовал замечательный поэт Магжан Жумабаев. Она почти прервалась в казахской поэзии с уходом поэта Ильяса Жансугурова, но была подхвачена и продолжена в творчестве Саина Муратбекова. Знаменитый рассказ «Запах полыни» о мальчике Аяне, «пахнущем» полынью как памятью об отце, утверждает подлинную поэзию в прозаическом тексте. Автор же рассказа Саин Муратбеков, по сути, и есть мальчик Аян, грезящий во время войны в сказках собственного сочинения.
Он родился в 1936 году в селе Конур Талды-Курганской области Казахстана. Отец был на фронтах Второй мировой войны, мать рано ушла из жизни, и маленького Саина воспитывал дед. Точно также детство его героя Аяна пришлось на трудные военные годы. «Мое далекое полузабытое детство… И все-таки я отлично помню этого мальчика в ссохшейся шубейке песочного цвета, худенького и хромого. Иногда закроешь глаза и видишь, точно наяву: по аулу мчится буйная ватага мальчишек, а позади всех бежит он, волоча больную ногу и стараясь не отстать. И все же отстает, и я опять слышу его голос: «Эй, вы, да подождите же! Пойдемте со мной, у меня есть сказка. Вот увидите, она интересней вчерашней!»
В свое время маститый казахский критик Мухамеджан Каратаев благословил Саина Муратбекова, по достоинству оценив его лирическую прозу. А ведь Каратаев на пушечный выстрел не подпускал к себе так называемых «новаторов» в литературе, отстаивая позиции социалистического реализма. Также известно, что этот одаренный критик слыл почти идолом казахского советского литературоведения, поэтому не просто было заслужить его признание.
Насколько Саин Муратбеков был настоящим самородком в литературе, настолько он продолжил славные традиции реализма, заложенные Мухтаром Ауэзовым. Поэт, журналист Леонид Скалковский так писал на эту тему. «… Мухтар Ауэзов ни разу не сказал о социалистическом реализме, поскольку реализм в искусстве не может быть капиталистическим или социалистическим. Его размышления были доказательны и предостерегли от поспешного бытописательства. Он учил не называть вещи или явления, а изображать, показывать их в объеме, тогда и многословия не надо достаточно точных и емких образов».
И в самом деле, Саин Муратбеков емким и точным текстом умело создает эффект объемного зрительного «присутствия» читателя в изображаемых событиях. Вот отрывок из его рассказа «На вершине Ушкара», который вполне укладывается в канву эпизода киносценария. «Асет спрыгнул на гравий, поставил чемодан и осмотрелся: он сошел с поезда один. Да и вообще здесь, на станции, их было вроде бы всего двое – он да мужчина в железнодорожной форме. Только на площадках вагона стояли проводницы с желтыми флажками. Лица их были бледны от бессонной ночи. Проводницы зевали и посматривали на него с безразличием. Только одна из них помахала ему ладошкой. И именно она казалась ему сейчас самым нужным и понятным человеком».
В 1960-е годы в русской советской литературе ясно обозначилась тенденция лиризма в прозе и особенного жанра «рассказ-настроение». Это нашло свое отражение в свою очередь в критике и литературоведении, заложив новые уровни в понимании эстетики. В общем плане лирическая или поэтическая проза – это художественный текст в любом жанре, передающий эмоции автора и создающий особую поэтическую атмосферу. В конкретном плане лирическая проза – это прозаический вид лиро-эпического жанра, когда во главу угла автор ставит чувства лирического героя.
В лирическом художественном тексте вместо сюжетной цепочки на первый план выходят чувства, непосредственность и сиюминутность изображаемого события. То есть главное – не сюжет, а непосредственное наблюдение и переживание за лирического героя.
Для такой прозы характерна повышенная эмоциональность, тематическая и временная многоплановость, почти сводимая к кинематографическому искусству.
В рассказе Саина Муратбекова «Осенние извилистые дороги» на первый план выходит как раз таки лирическая ситуация, сиюминутное впечатление от драматического события. Шестнадцатилетний Канатай делает себе на руку татуировку с именем своего отца Жансултана, погибшего на войне до 1945 года. Между тем, сам Канатай родился в 1947 году. В финале юноша узнает от своей матери горькую правду: его настоящий отец – хромой Шинтемир.
И вот как художественный текст передает переживания лирических героев. «Телеги разъехались. Биби то и дело оглядывалась, пока подвода Шинтемира не исчезла за ближайшим холмом. На лице ее лежала тихая печаль, а фигура, только что поражавшая статностью, как-то сразу обмякла. Канатай смотрел перед собой, стиснув зубы, совсем как Шинтемир. Но когда мы подъезжали к аулу, он вдруг зарылся лицом в мешки и зарыдал: «Мой папа погиб на войне, мама!»
Здесь в лиричности и емкости художественной прозы Саин Муратбеков продолжает стилистические традиции Чехова. Так же он создает глубокие образы и ситуации из малозаметных художественных деталей. Кроме того, финал рассказа «Осенние извилистые дороги» отсылает читателя к известному рассказу Шолохова «Судьба человека». Только там мальчик страстно верит, что неизвестный шофер и есть его настоящий отец, а Канатай, наоборот, отказывается признать своего живого отца Шынтемира: «Мой папа погиб на войне, мама!»
В 1960-80-е годы в России оформилось целое направление так называемой «деревенской прозы», в русле которого писали В.Астафьев, Ф.Абрамов, В.Белов, В.Распутин, В.Шукшин. Они поднимали вопросы русской деревни, сложной личности русского крестьянина и единения его с природой. События в произведениях «деревенщиков» протекали в драматический период, когда русская деревня фактически была разрушена пролетарской революцией, раскулачиванием и принудительной коллективизацией. Место патриархальной русской деревни прочно заняли совхозы и колхозы.
Здесь можно отметить, что «деревенская проза» продолжает тенденции русской литературы 19-го века, когда писатели и поэты изображали в своих произведениях личность русского крестьянина и саму русскую деревню. Сама тема земли, природы и крестьянства была важной в русской литературе 19-го века и нашла свое логическое продолжение в «деревенской прозе» второй половины века двадцатого.
Конечно, можно отнести творчество Саина Муратбекова к направлению «деревенской прозы». Но здесь есть национальная специфика: казахи все-таки больше жили аулами, а не в деревнях. Аул это определенное сообщество, община людей, которые могут передвигаться, кочевать для выпаса скота. Деревня же представляет собой стационарное поселение крестьян, занятых в основном земледелием. Поэтому вернее отнести прозу Саина Муратбекова к «аульной прозе». Он действительно много описывает жизнь рядовых казахов в аулах, а не в городе.
В отличие от угасающей русской деревни эпохи «раскрестьянивания», у Саина Муратбекова создание колхозов изображено с положительной стороны, как совпавшее с традициями казахской общинности. Ниже приводим на эту тему отрывок из повести «Дикая яблоня».
«… мы слушали рассказы взрослых о прошлом своего аула. По их словам, когда-то семьи наших предков были разобщены, точно зерна рассыпанного проса, каждая семья кочевала сама по себе по ущелью Джунгара, и до других ей не было дела. Но в конце двадцатого века, вняв совету мудрых людей, наши деды собрались воедино – осели на одном месте и создали колхоз.
Мы охотно верили самым невероятным сказкам, но не могли представить, что еще лет за пятнадцать до нашего появления на свет не было колхоза, а скот принадлежал одному человеку. Как он мог в одиночку пасти столько овец, если в ауле еще не было колхозников, говорили мы друг дружке, нет, это взрослые сочиняют. Да если бы так оказалось на самом деле, самые сильные джигиты уже в первый день пошли бы к этому человеку, забрали скот и поделили между жителями аула».
Интересно то, что в финале «Дикой яблони» происходит нечто подобное фантазиям аульных мальчишек. Находятся «самые сильные джигиты», которые грабят местный колхоз, увозя собранное зерно. Тут уместно напомнить, что в те военные годы уполномоченные запрещали колхозницам собирать даже брошенные колосья пшеницы, чтобы накормить голодных детей.
«В тот поздний час дежурил он, Колбай, а мама прилегла подремать на мешках с пшеницей. Глухой не слышал ни скрипа колес, ни шороха шагов. Только вдруг из тьмы ни с того ни с сего появились подводы. Какие-то люди с повязками на лицах выбили из его рук ружье, повалили на промерзшую твердую землю, мигом связали по рукам и ногам и засунули в рот вонючую тряпку. …Избавившись от сторожей, бандиты принялись грузить зерно на подводы».
И все же в прозе Саина Муратбекова, несмотря на стилистику «деревенской прозы» и «рассказа-настроения», отчетливо проявляется концепция природы. Здесь природа выступает даже на уровне мифологизированного архаичного сознания. Это наблюдается даже в статистике: в сборнике «На вершине Ушкара» из 12 произведений восемь названы не именами героев, а имеют «природные» названия. «Дикая яблоня», «У теплого родника», «Осенние извилистые дороги», «Пороша», «Стужа», «На вершине Ушкара», «Дорога туда и обратно», «Некий».
Литературовед Павел Ульяшов в своей статье «Песенная душа» пишет о символизме и мистицизме повести «Дикая яблоня» следующее.
«Читатель, познакомившийся с рассказами С.Муратбекова, по достоинству отметит и оценит такие качества его прозы, как реалистичность и психологизм. Дважды появился в «Дикой яблоне» символический образ черной собаки Караканшык, предвещающей трагические события, но ее появление никак не нарушит реалистичности повествования о горьком военном детстве героя. В конце концов, вся эта история о Караканшык – скорее из области детской фантазии или народных суеверий, чем сознательно избранный прием из богатого и модного ныне арсенала условных форм».
Однако повесть Саина Муратбекова «Дикая яблоня» наполнена глубоко символическими образами черной собаки, духа медведя, дикой яблони и ее плодов. Возможно, что автор, в самом деле, использовал эти символы случайно, как обрывки «из области детской фантазии или народных суеверий». Однако в композиции повести образ черной собаки Караканшык выступает стержневым. Ведь именно с нее повесть начинается и ею же заканчивается.
Вот завязка повести: «На окраине аула нас встречала одинокая и тоже дикая яблоня. Но ее яблоки были крупнее лесных и не такие кислые. Они дразняще покачивались на ветвях, а самые спелые, упавшие, манили с земли, поблескивая литыми боками, но мы обходили дерево стороной, старались держаться от него подальше. Потому что в норе, между его корнями, обитало страшное и загадочное существо – бездомная черная сука Караканшык со своими щенятами».
А вот развязка повести: «И как уверяет Колбай, точно в этот момент из ночной черноты донеслось грозное рычание, и на середину тока одним гигантским скачком вылетела огромная черная собака. Бандиты поспешно ударили лошадей и помчались прочь, захватив то, что успели бросить на подводы. А собака стояла над телом Багилы и лаяла вслед ее убийцам. «Я сразу узнал ее, Караканшык, - говорил глухой Колбай. – Эх, подоспей она чуть пораньше!»
Можно отметить близость образа Караканшык к знаменитой собаке Баскервилей из цикла рассказов Артура Конана Дойля о детективе Шерлоке Холмсе. Однако символизм образа собаки имеет глубинные корни. Огромный мифический пес Цербер стережет вход в подземный мир, охраняет мир умерших. Тюрки провозглашают своим тотемом и прародителем волка. Ромул и Рем, основатели Рима, были вскормлены волчицей.
В повести «Дикая яблоня» собака Караканшык символически выполняет две функции. Во-первых, она охраняет берлогу под яблоней, в которой раньше жил «царь медведей». Эту берлогу можно сравнить с миром умерших. Во-вторых, Караканшык охраняет от аульных детей яблоки, как символ зла и грехопадения.
Рассмотрим подробнее символизм повести «Дикая яблоня».
«Места, где мы живем, издавна славились яблоневыми лесами, и потому-то, что тут видимо-невидимо диких яблонь, наш аул так и называют Яблоневым. А до того, как здесь осели наши прадеды и деды, в лесах пиршествовали медведи, большие любители дичков. Самые древние старики и сейчас называют эти яблони медвежьими. А в ту пору, говорила моя бабушка, тот, кому хотелось полакомиться лесными плодами, приезжал в лес на коне и рвал яблоки, не слезая с седла. И когда появлялся косолапый хозяин, охотник до дичков, не мешкая, трогал коня и уносился с тем, что успевал набрать. Медведь же бросал вслед воришке тяжелые камни, ревел, негодуя. На его крик сбегались медведи со всей округи и тоже возмущенно кричали: «Это безобразие! Да какое имеют люди право рвать наши яблоки?! Ну, погодите, мы вас накажем!»
Но к нашим временам все медведи исчезли. Одних перебили, другие сами ушли в далекие тихие места. А после них под одинокой яблоней осталась эта большая берлога, в которой, по словам бабушки, жил сам медвежий царь. Старую яблоню, могучую, в два обхвата, еще долго считали заколдованной. Проезжая мимо нее, путник старался задобрить дух царя медведей, привязывал к ветвям красную ленту или вешал монету. И сообразительный дух понимал, что от него хотят, и никого не трогал».
Тут нужно отметить, что речь идет о современной Алматинской области Казахстана, с территории которой получили свое распространение яблони всего мира. Само название аула Яблоневый в повести Саина Муратбекова имеет прямое отношение к названию города Алматы. Алматы переводится с казахского как Яблоневый. В советское время название города звучало как Алма-Ата, Дед Яблок.
И здесь начинается увлекательная игра слов. Слово «яблоко» звучит на казахском как «алма». По-итальянски, «яблоко» это «мэла». В латинском языке «мала» – «зло», отсюда библейский символ яблока как грехопадения. В итальянском языке «мала вита» означает преступную жизнь. Кроме того, по-казахски «алма» также означает «не бери». Слово «бер» по-казахски означает «дай».
Но «бер» в исконном русском языке – это «медведь», отсюда древнее слово «берлога» как логово бера. Город Берлин также имеет в названии «бер» – «медведь». А ведь в повести «Дикая Яблоня» идет речь о войне СССР с гитлеровской Германией, столицей которой был город Берлин. Название СССР на итальянском выглядит как URSS, что созвучно итальянскому слова «ursa» – медведица.
В мифах российских народов нанайцев и ульчей есть дух хозяина тайги в виде огромного медведя. У древних гepманцев и скандинавов медведь был спутником богов войны. Этим богам подражали в бою воины берсерки: люди-медведи. Медведь является старинным символом у многих народов российской Сибири.
Дикая яблоня в повести Саина Муратбекова отсылает к библейскому мифу о грехопадении. Искуситель убедил Еву попробовать запретного плода, после чего первые люди были изгнаны из райских садов Эдема. Если вспомнить, что первые яблони появились именно на территории современной Алматинской области Казахстана, то логично предположить, что библейский Эдем находился там же. Эдем или Адем по-казахски звучат почти как слово «красивый»: «Адеми».
И вот как происходит «грехопадение» в повести «Дикая яблоня».
«И все же Спатай решил достать эти уж очень соблазнительные яблоки и, не слушая нас, полез на верхушку дерева. Поначалу ему везло, ветви сгибались под ним, скрипели, но он благополучно взбирался все выше и выше. Вот уже яблоки оказались над самой его головой. Спатай издал победный клич, протянул к яблокам руку, и в этот момент обломился сук под его ногами. Это произошло так неожиданно и стремительно, что Спатай не успел даже крикнуть. Придя в себя, мы подбежали к нему, а он уже не дышал, лежал какой-то сплющенный и мягкий, словно тряпичная кукла».
Тема наказания человека со стороны природы продолжена в рассказе «Некий». Сборник «На вершине Ушкара» начинается с повести «Дикая яблоня» и заканчивается рассказом «Некий». Вкратце это рассказ о безымянном научном сотруднике, который выбрался на природу, чтобы подстрелить кекликов для своего руководителя.
То есть маленький человек, представитель городской интеллигенции, решился поохотиться, чтобы ублажить своего начальника свежей дичью. «Да, наконец, ему повезло: с утра он бродил, искал эту проклятую дичь, и вот она – перед его глазами. Теперь он сделает то, что задумал, теперь он заставит Алибека Дастеновича сказать свое «ор-ри-гинально» и удивленно поцокать языком».
Но вместо кекликов незадачливый охотник подстрелил сам себя. Точнее, ветка шиповника зацепила спусковой крючок ружья, которое выстрелило в охотника. Однако дело не закончилось одним лишь ранением. «Некий» вступил в отчаянную схватку с голодными волками. Ночное сражение охотник выиграл: «Он не заметил, как затих буран, и постепенно прояснилось небо. Не шелохнулся и тогда, когда солнце метнуло на снег свои первые холодные стрелы, и степь заиграла тысячами искр. Наконец, солнечный луч скользнул по стогу и заглянул в его мрачное убежище. Вот тогда он открыл глаза и увидел солнечный свет. Но у него уже не было сил, чтобы радоваться приходу дня».
Итак, в произведениях Саина Муратбекова советского периода, написанных во времена социалистического реализма, можно увидеть цельное так называемое «биосферное» мышление, свободное от идеологий и основанное на мифологизированных казахских традициях почтительного отношения к сакральной природе.