Восемьдесят лет назад родился Иосиф Бродский. Все знают, что Бродский писал стихи и получил за это Нобелевскую премию, но мы хотим рассказать про менее известную часть его жизни — о преподавательском опыте поэта в американских университетах после эмиграции из СССР.
Редактор Bookmate Journal Владимир Еремин поговорил с поэтом и руководителем Международной писательской программы в Университете Айовы Кристофером Мерриллом, который был студентом Бродского в 1980 году. Кристофер рассказал, как Иосиф Александрович называл своих учеников тупицами, зачем советовал поэтам менять сексуальную ориентацию и почему верлибр приводил его в бешенство.
Кристофер Меррилл. Фото из личного архива
— В каком году вы познакомились с Бродским и что вы изучали?
— Я учился у Бродского в Университете Колумбия, в 1980 году. Перед этим я проходил писательскую программу в Сиэтле, бросил ее и позже там восстановился. Меня все-таки интересовала главным образом поэзия. В Колумбийский университет же я пришел как автор беллетристики, и единственный учебный курс по поэзии, который мне полагался, это занятия Иосифа Бродского по курсу творческого письма.
Это была стихотворная практика, а не теоретический семинар. Той осенью Бродский сильно увлекся творчеством лауреата Нобелевской премии Чеслава Милоша, и мы вместе читали его. А еще проходили стихи Константиноса Кавафиса и Збигнева Херберта.
— Помните ли вы самое первое занятие у Бродского? Перед этим вы знали, кто он такой?
— Первое занятие с Бродским было осенью 1980 года, почти сорок лет назад. Перед встречей я заранее знал, что он великий поэт. Он сразу произвел на меня впечатление самого умного и высокомерного человека из всех, кого я когда-либо встречал. Обычный формат занятий предполагал обмен мнениями между студентами и преподавателем — на деле же в ходе трех часов Иосиф говорил один. Только иногда он спрашивал нас о чем-то, но после наших ответов всегда называл нас тупицами.
— Как вы считаете, почему он так делал? Хотел вас таким образом мотивировать или, наоборот, унизить?
— Мне не кажется, что он плохо к нам относился или пытался нас унизить. По-моему, его скорее возмущало наше невежество. Приведу пример. Я часто вспоминаю разбор стихотворения Милоша, очень известного, «Элегия Н.Н.». Там герой узнает о смерти женщины, с которой у него некогда была любовная связь. Они не виделись с момента окончания войны, но автор представляет, будто она приезжает к нему погостить. По сути, это размышление о том, как они могли бы провести жизнь вместе и все такое. В стихотворении Милош прослеживает путешествие от одного из озер в Польше через болотистую местность до полуострова Лабрадор. Один из ребят спрашивает, где это — Лабрадор? На что Иосиф реагирует так:
«У вас, американцев, нет представления о географии, а значит нет ощущения пространства; у вас отсутствуют представления об истории — а потому вы лишены чувства времени».
И он был прав. Не секрет, что американцы не очень хорошо себе представляют, где что находится; даже на американской земле мы ориентируемся плохо. А еще мы исключительно невежественны в истории, и Бродского это раздражало.
Но за стремлением поучать стояла благая цель: нам предстояло не только сделать разбор, но и выяснить расположение полуострова Лабрадор. Мы не знали, где это, — надо было смотреть на карте. Когда не знаешь, о чем речь, наведи справки; быть поэтом среди прочего значит самообразовываться. Он старался научить нас не просто внимательно читать великие стихи, но и делать шаг на пути саморазвития. Не забывайте, что сам Бродский бросил школу в 15 лет, он показательный самоучка. При этом его самообразование было максимально всеобъемлющим: Бродский читал все, что попадалось ему на глаза. На первой неделе курса с целью натренировать наш слух Иосиф велел каждому из нас выучить сто стихотворных строк. Мы должны были приходить на час раньше и писать эти тексты по памяти.
Иосиф Бродский и американская поэтесса Лин Коффин в Мичиганском университете. Фото: aadl.org
— Отличался ли Бродский от других ваших преподавателей?
— Да, эти занятия нельзя было назвать лекциями. Скорее Бродский читал нам стихи и делал поэтический разбор. Например, мы подробно изучали текст Уистена Хью Одена «1 сентября 1939 года». Позже Бродский превратил разбор стихотворения в эссе, оно вошло в книгу «Меньше единицы». Если вы почитаете это эссе, станет понятно, какой подход в обучении использовал наш преподаватель: зачитывая текст строка за строкой, Бродский не просто раскрывал нам его значение, но и рассказывал об интонационной конструкции, слоге и ритме, знакомил со скрытыми смыслами текста — пояснял, как автор мыслил в процессе создания стихотворения.
Я отлично помню это эссе. Там Бродский, как и всегда, делает целый ряд смелых заявлений. Пятая часть их кажется безумием, и тем не менее все заставят тебя задуматься — потому что прежде ты не слыхал подобных слов от кого-либо другого. К примеру Бродский пишет, что английские поэты раскрывают читателю стихотворный размер уже в первой строке стихотворения, а американские — во второй. Понятно, что перед нами чересчур широкое и смелое обобщение с определенной долей истины, — но если вдуматься, это чистое безумие!
В том же эссе Бродский пытается разобраться, почему Оден покинул Англию, переехав из Лондона в Нью-Йорк, — где он переверстал себя как поэта, — и как повлияли эти перемены на его творчество. Еще в книге есть разбор стихотворения, которое начинается со слов:
«Я сижу в одном из ресторанчиков
На Пятьдесят второй улице
Неуверенный и испуганный»Перед нами трехстопный размер —
„I sit in one of the dives
On Fifty-Second Street
Uncertain and afraid“
Гипотеза Иосифа заключалась в том, что одна из причин переезда поэта из Лондона в Нью-Йорк — стремление расширить лексический запас, освоить американский жаргон. В Америке под словом dive подразумевается одна из разновидностей баров, низкопробная пивнуха, — но в Лондоне никто так не говорит. По мнению Бродского, Оден предвкушал возможность всецело углубиться в недра английского языка.
Несмотря на свой сильный русский акцент, Бродский проворачивал это со всеми английскими словами; каждым произнесенным им словом мы упивались как изысканным лакомством. Это и был его педагогический метод: Бродский обращал внимание на каждое слово, чтобы раскрыть ход мысли автора. Знаете, он часто ссылался на Одена и его строки о том, что поэт в своем творчестве высвечивает «кодекс совести». В некотором смысле Бродский даже перенял у Одена этот код. По-моему, он хотел донести до студентов свой такой шифр — в значительной мере обусловленный лирикой Одена.
Как-то раз Бродский решил изменить тему урока и зачитал нам свое новое эссе о Достоевском. Как известно, Иосиф во всем предпочитал Толстому Достоевского — не в последнюю очередь потому, что был родом из того же города. Как видно, Бродскому свойственно мыслить в самых разных направлениях. Этот пример, как мне кажется, он хотел подать и своим ученикам.
Каждую неделю мы разбирали стихотворение, попутно отвечая на вопросы. Впрочем, всякий раз он клеймил наши ответы, называя чушью, — после чего сразу переключался на следующую попытку проследить ход мысли автора. Как-то я сам отвечал на подобный вопрос. Бродский взглянул на меня и сказал, что это похоже на цитату из рекламного ролика. Просто с целью сообщить, что мой ответ это чушь, неумная и недалекая чушь. И все же уроки Бродского были неизменным откровением: после лекции я обычно отправлялся на трех- или четырехчасовую пешую прогулку — переварить услышанное.
— А какие задания Бродский вам давал?
— Мы должны были сдавать письменные работы, два или три сочинения в неделю в формате поэтического разбора. Одно из моих эссе было про Константиноса Кавафиса, я уже не вспомню точно, о каком именно стихотворении шла речь. Другое, кажется, было посвящено стихам Збигнева Херберта.
Однажды мы его дико взбесили. Мои сокурсники по большей части писали верлибром — формат свободного стихосложения господствует в американской поэзии уже 60 лет. Верлибр приводил Бродского в бешенство! Он был мастером слова и ориентировался на традицию — по его мнению, традиция определяет поэта. Итак, чей-то комментарий вывел его из себя и он заявил, что мы ничего не понимаем в устройстве стихотворного ритма и рифмы, и дал задание сочинить 80 героических куплетов (рифмованные строфы, написанные пятистопным ямбом). Поэтов XVIII века Джона Драйдена и Александра Поупа можно, пожалуй, считать первыми значимыми авторами, которые прибегали к этой форме. Слагать подобные стихи было непросто, потому что английский язык небогат на рифмы, — но если вы обратитесь к стихам Поупа, вы поразитесь, как здорово можно рифмовать по-английски… Это просто потрясающе.
В общем, Бродский задал написать 160 строк. Помню, он кружил вокруг своего стола и буквально рвал на клочки наши сочинения. Мол, какие же вы все кретины! И тут он добрался до моей работы. Я был младше всех в группе, единственный писал в жанре так называемой беллетристики, и никогда прежде не посещал поэтических кружков — отчего не был уверен в своих силах. Бродский приблизился ко мне и произнес: «Крис, это полный провал».
Самое интересное, что с технической точки зрения текст у него вопросов не вызвал. У меня хороший слух и я справился с формальной стороной задания. Вместо этого Бродский устремил свое внимание на 74-й куплет, почти в самом конце. В этой строфе я писал о своей матери, и там сбился слог. Иосиф поднял глаза: «Вот начало твоего куплета, ты не распознал его».
Иосиф Бродский на лекции. Фото: zen.yandex.ru/id/5d5522018c5be800ae855a5e
Меня поразили две вещи. Во-первых, что он вообще дочитал до этого места: ведь в большинстве своем преподаватели не читают работы студентов, верно? Обычно они просто коротко комментируют текст. Однако Бродский действительно прочитал стих целиком. Он оценил мою технику и понимание принципов стихотворного устройства. Потому что Бродский всегда старался найти в твоем тексте что-то ценное. «О, погляди, вот тут у тебя может выйти толк».
Он велел вынести кусок с мамой в начало страницы и начать заново. А что же я? Я не стал переписывать. Тот стих все равно никуда не годился. Однако около десяти лет назад я взялся сочинять для своей старшей дочки — стихотворение в форме героических куплетов. Потом решил взглянуть на него со стороны. Принялся писать, отложил, снова вернулся — а неделю назад все-таки дописал. Это куплет из 256 строк. Причем пока стих не был готов, я этого вообще не осознавал! Выходит, что я все-таки доделал то задание Бродского 40 лет спустя. Сам бы я в жизни не сел писать подобное стихотворение.
— Как воспринимали Бродского другие студенты? Было ли какое-то особое отношение к нему в связи с тем, что он не обычный преподаватель?
— Коллеги Бродского тоже писали и издавались, но мало кто из них имел научную степень — потому и к Бродскому относились как к профессору. Я бы сказал, что большинству соучеников он скорее не нравился. Бродский не особо с ними церемонился — вместо похвалы говорил, что они не блистают.
Он преподавал у студентов выпускных курсов — а у всех выпускников хрупкое, ранимое эго. Ты постоянно ощущаешь сильную конкуренцию и мечтаешь преуспеть на экзаменах. Но я не попал на стихотворную практику и не питал иллюзий на свой счет, а потому был от этого всего в стороне. Не принимал критику близко к сердцу.
— Похоже, что вам было нелегко учиться. Доверили бы вы Бродскому, будь он еще жив, учить ваших детей?
— Несомненно. От него я узнал больше, чем от всех остальных своих преподавателей вместе взятых. И хотя я вышел с этого курса с ощущением полнейшей пустоты — словно я ничего нового там не узнал, — именно голос Бродского по-прежнему звучит в моей голове. Он вручил мне кодекс совести.
Иосиф Бродский с литературоведом Карлом Проффером в Мичиганском университете, июль 1972 года. Фото: aadl.org
— Разговаривал ли Бродский со своими учениками на какие-то внеклассные темы? К примеру, обсуждали ли вы его собственные стихи или что-то еще?
— О его поэзии мы не говорили ни разу. Мне кажется, он никогда бы не завел разговор о собственных стихах — расценил бы такой поступок как высокомерный. Перед лицом поэзии этот человек был крайне смиренным, понимаете? Поэтому он всецело отдавался чтению Кавафиса, Милоша, Томаса Гарди. Крайне близко знакомил нас с текстами; это был способ рассказать о них.
А еще он рекомендовал самим сочинять стихи; по его словам, это самый быстрый способ узнать, получается у тебя или нет. Хочешь скрыть, что у тебя неважный слух, пиши верлибром, — однако это невозможно в случае конвенциональных стихов. Иосиф Бродский оказал огромное влияние на несколько поколений поэтов. Да, многие из учеников, мои сокурсники, его не жаловали. Однако Бродский придал новую направленность множеству американских поэтов.
— Может быть, вы можете поделиться какими-то забавными историями или примечательными случаями на лекциях Иосифа Бродского?
— Незадолго до наших занятий Бродский перенес открытую операцию на сердце. И ему запретили курить. В те времена — шел 1980-й год, — в американских аудиториях еще можно было это делать. То и дело ему удавалось заприметить пачку сигарет на парте одного из студентов аж в середине класса. А когда мы работали за общим столом (на семинарах), Бродский мог буквально растолкнуть всех и полезть через стол со словами: «Что насчет перерыва на обед?». А после с огромным удовольствием выкуривал эту сигарету.
Вспоминается еще одна вещь: он часто говорил про два краеугольных камня западной цивилизации. С одной стороны, это Библия. С другой — «Илиада» и «Одиссея». Особенно часто эта тема поднималась на уроках, посвященных творчеству Кавафиса. Бродский исключительно красиво читал его стихи. И вот однажды произошло любопытное.
Бродский сказал нам: «А теперь, ребята, я открою вам секрет того, как стать великим поэтом». Мы подались вперед и он произнес: «Нужно быть гомосексуалом». Это было вскоре после того, как Cosmopolitan назвал Бродского самым завидным женихом Америки. При желании этот человек мог заполучить любую женщину, однако его теория была именно такая. По словам Бродского, если ты гей, ты — подобно гомосексуалу Кавафису, — по умолчанию изгой. Ты чужак. Тому, кто мечтает быть поэтом, выгоден статус изгоя. Тот, кто воспринимает мир с точки зрения стороннего наблюдателя, имеет более четкое представление о вещах. Напомню, в России Иосиф Бродский бросил школу — отщепенец чистой воды, не правда ли?
Иосиф Бродский в академической мантии. Фото: https://yandex.ru/collections
Позднее, в Штатах, он был русскоговорящим поэтом, то есть тоже был чужаком, аутсайдером. И при этом писал стихи в рамках конвенциональной рифмометрической традиции — живя в стране, которая отдала предпочтение верлибру. Словом, Бродский всегда осознавал себя в статусе чужака. Мне думается, это приравнивало его к таким авторам как Кавафис и Милош, кто тоже прожил свою жизнь в изгнании. Для Бродского это было элементом его писательской идентичности.
Однако прошла всего неделя, и он снова произнес ту же самую фразу: «Открою вам секрет, как стать великим поэтом». В этот раз совет был идти изучать юриспруденцию. Не забываем, сам Бродский забил на уроки в возрасте 15 лет. Так о чем же он? Снова мы наблюдаем очень особенный ход его мыслей — все суждения Иосифа Бродского либо гениальны, либо полоумны. «На юрфаке вы освоите букву закона», а всякий новый язык это всегда хорошо. Бродский считал, что освоив язык права, ты усвоишь логику права — которая в его представлении приравнивалась к логике поэзии. Я общался со множеством специалистов по праву, спрашивал, согласны ли они с этим утверждением. Ни один не ответил на вопрос утвердительно — даже юристы-поэты. Но это дает нам представление о том, как мыслил этот человек. Его мозг усматривал связи там, где их не сумел бы проследить никто другой, — причем эти ассоциации он проводил крайне бесстрашно, даже если логика была не в кассу.
— Уместно ли сказать, что Иосиф Бродский так или иначе повлиял на ваше творчество и читательские предпочтения?
— Вне всякого сомнения. И хотя я не читаю по-русски, я часто обращаюсь к его эссе — например, к работе «Меньше единицы», одна из моих любимейших книг в мире. Это для меня все равно что Библия.
Чеслав Милош, Константинос Кавафис, Збигнев Херберт стоят в ряду моих любимых авторов. Это все наследие, полученное мной от Бродского. Его отношение к Ахматовой, Цветаевой, Мандельштаму — и, в особенности, к Надежде Мандельштам. Во многом все это определило меня как поэта.
— Какие стихи Бродского у вас любимые или сильнее всего на вас повлияли?
— Первым знакомством с творчеством Бродского стала книга «Шесть лет спустя» в превосходном переводе Ричарда Уилбера. Она и «Колыбельная трескового мыса» навели на мысль о том, чтобы склеить мелкие разрозненные кусочки пленки. Как известно, у Бродского есть цикл сонетов, посвященных шотландской королеве Марии Стюарт, — полный восторг. Очень ценю сборник «Часть речи», эта книга также безусловно оказала на меня огромное влияние.
— Скажите, живо ли наследие Иосифа Бродского в Штатах сегодня? Что думают о нем современные американцы?
— Если говорить в общем, я бы сказал, что Бродского здесь либо любят, либо ненавидят. Очень многие мои коллеги не интересуются им вообще. Но например, есть такой поэт родом из Одессы, Илья Каминский, — он пишет исключительно по-английски, но еще часто берется за переводы. Советую послушать, как он читает стихи, — в собственной манере, во многом похожей на манеру Бродского. Крайне популярный молодой поэт. В общем, среди нас есть такие, как я или как Илья — кто молится на Бродского, но есть и те, кому он безразличен. В Америке — прошу прощения! — так часто бывает, что через какое-то время автора забывают. Обычно это происходит через двадцать лет, около того. С момента смерти Бродского — 25 лет.
Иосиф Бродский, Нью-Йорк, 1995. Источник: Сергей Берменьев, esquire.ru
Бродского все еще читают, но теперь мы возможно начнем осмысливать значимость этой фигуры в современной американской школе мысли — а она очевидна с момента смерти поэта. Важно знать и осознавать тот факт, что Бродский самостоятельно доработал многие переводы своих текстов — после чего начал сочинять по-английски (и писал на этом языке до конца своих дней). Впрочем, многие американские поэты имеют вопросы к его английской речи. Приведу в пример современного русско-американского композитора: мы с ней добрые друзья, то и дело спорим про стихотворение «24 мая 1980 года». В одной из таких бесед моя приятельница высказала весьма любопытное соображение: третья с конца строка в переводе звучит как «жрал хлеб изгнанья, не оставляя корок». Бродский так хотел получить определенную рифму к слову forty (сорок), что называет хлеб warty (бородавчатый), и по-английски это звучит слегка нелепо. Приятельница обратила на это мое внимание и спросила, не считаю ли я, что пришла пора заново переводить Бродского. Я ответил: «Пойми, Иосиф Бродский переделал все переводы на собственный лад».
И все же я допускаю, что в будущем какой-нибудь американский поэт, технически подкованный и хорошо владеющий русским языком, поможет нам лучше понять творчество Бродского. Привнесет новое видение. Ну и разумеется, переводы не вредят оригиналу — он живет вечно. Кажется, настало время переоценки его трудов на английском. Возможно, это случится в одном из следующих переводов.