2. Ноябрь 1945 года.
- Ну вот, майор, все бумаги согласованы в штабе группы. Поздравляю! Теперь только осталось ждать вызова из Академии... Что же ты молчишь?
- Спасибо, товарищ генерал-лейтенант!.. Тут дело в том... В общем, я хотел бы отозвать свой рапорт.
- Здрасьте-приехали, - генерал с досадой махнул рукой и, нахмурившись, показал Кариму на стул напротив. – Садись! А теперь скажи, милый друг, ты за кого меня держишь, а? Сначала я уговариваю тебя как курсистку, да-да, именно уговариваю подать рапорт, в то время как другие мне проходу не дают. Наконец, ты изволишь написать. Документы проходят все инстанции, комиссии, и вот – опять фортель. В чем дело? Давай-ка выкладывай, что у тебя на уме.
Карим был старшим офицером управления штаба артиллерии Северной группы. Бывший боевой офицер, командир отдельного дивизиона, он перешел на штабную работу в конце войны и сразу показал себя незаменимым в оперативно-тактической службе. Командующий артиллерией Группы лично продвигал его и, несмотря на внутреннее нежелание расставаться со своим помощником, сам инициировал направление в Академию. Любой бы от счастья прыгал до небес...
...Солнце заглядывало в окна просторного кабинета, расположенного в старинном особняке. Поздняя осень в польском Легнице теплая, временами пасмурная и дождливая - все-таки чувствуется близость к морю, но снега обычно еще нет и часто случаются вот такие ясные деньки. Да и сырость со слякотью город никогда не портили - он выглядел по-европейски опрятным: мощеные гранитной брусчаткой улицы, средневековая барочная архитектура времен Пястсткой династии в центре, ухоженные немецкие жилые дома с чистыми двориками. И теплый запах свежесваренного кофе и даже невесть откуда взявшейся сдобы из заново открывшихся кофеен. Как казалось Кариму, почему-то именно этот смешанный запах, терпкий и мягкий, как будто настойчиво требовал и никак не мог заставить его, прошедшего и Халхин-Гол, и финскую, и всю Отечественную, забыть, что война была здесь и во всем мире совсем недавно, почти вчера... Древний польский город Легнице долгое время был немецким Лигницем в составе Пруссии и теперь вновь был обретен Польшей по решению союзников на Ялтинской конференции. Часть немецкого населения сразу ушла в Германию во время отступления, а после прихода Красной Армии и оставшиеся немцы были почти полностью выселены туда. Вместо них прибыли и обживались польские переселенцы. Здесь в сорок пятом и разместился штаб Северной группы войск, созданной на основе второго Белорусского фронта. Однако, несмотря на обилие военных, город уже жил своей мирной жизнью...
- Ну ты чего, словно воды в рот набрал? - мрачно спросил генерал.
Карим молчал, не зная как начать.
- Я решил демобилизоваться, товарищ генерал, - наконец сказал он. – Война все-таки кончилась. Хочу вернуться в Казахстан. Там сестренки младшие. Как ушел в армию, можно сказать и не был дома. Только, когда родители умерли, приезжал на три дня, еще перед войной.
- Вот как... – с расстановкой проговорил генерал и после короткой паузы спросил: - А что ты собираешься делать на гражданке?
- Буду поступать в зооветеринарный институт, как когда-то хотел отец.
- Зооветеринарный... Карим, послушай меня. Ты ведь еще слишком молод, чтобы правильно оценить то, что открывается перед тобой. Поверь мне, если откажешься сейчас, когда-нибудь будешь вспоминать этот разговор и жалеть об упущенных возможностях... Какой ветеринарный, о чем ты? Ты же бог войны! Прирожденный. Я это знаю точно. А сестренки... Так Катя уже взрослая, работает, ты сам говорил. Клавочка – в интернате, правильно? Все устроено. В жизни всякое бывает - может когда-нибудь их к себе заберешь. Если раньше сами замуж не выскочат.
Генерал называл Камилу и Халиму на русский манер. Так и говорил Кариму, справляясь о письмах из дома: «Кате и Клавочке привет от меня передай, не забудь.»
- Вот что, - генерал слегка хлопнул ладонью по столу, - подумай ещё раз обо всем как следует. Если что, съезди в отпуск на родину, пока документы будут двигаться... А если все-таки решишь по-своему, окончательно и бесповоротно, я сам тебе помогу с демобилизацией, не сомневайся...
Легкая улыбка промелькнула на лице Карима. Он встал, поблагодарил и вышел.
Генерал всегда поражался, когда нечасто – субординация как-никак - замечал эту улыбку. С одной стороны, она была какая-то очень детская. Ну совсем детская. В то же время любой, кто ее видел, сразу чувствовал некую внутреннюю силу. Ту, настоящую силу, которая зажигает сердца людей. Ту, которая, если потребуется, заставляет людей идти в атаку. Генерал знал цену таким улыбкам - он был военным всю жизнь. И если раньше, он не сомневался, что убедит майора, то теперь испытал острое чувство сожаления... Он уже знал, что Карим принял решение.
Камила с разбегу взлетела по каменным ступенькам, толкнула тяжелую дверь, и, не обращая вниманиия на грозную надпись «Вытирайте ноги!», быстро промчалась по вестибюлю мимо застывшего в растерянности пожилого сторожа, сразу свернула в коридор с классными комнатами для общеобразовательных уроков и кабинетов администрации, и почти налетела на завуча интерната – Саиду Байсаловну.
- Камила, здравствуй! Подожди, куда ты бежишь?..
Завуч почти схватила Камилу за плечо рукой - иначе остановить ее не удалось бы.
- Кто-то звонил мне на работу, в учительскую!.. - выпалила Камила, забыв поздороваться и с трудом переводя дыхание. - Мне передали... Что-нибудь с Халимой?
После внезапной смерти родителей тогда, еще до войны, Камила и Халима оказались в детдоме. Закончив девятый класс, Камила начала работать учительницей младших классов, получила комнату в общежитии, а Халиму, которая еще в детдоме посещала музыкальную школу для одаренных детей, перевели в музыкальный интернат-десятилекту.
- Камила, милая, успокойся, - сказала Саида Байсаловна, - с Халимой все в порядке. Я знаю в чем дело. Пойдем, я отведу тебя.
- Куда? – тревожно спросила Камила.
Краска волнения понемногу стала отливать от ее красивого точеного лица.
Саида Байсаловна невольно залюбовалась девушкой. Тоненькая, стройная фигурка, грациозная посадка головы на изящной шее, гордая осанка... «А если учесть еще, что с девочка с характером... Бедные парни.» Вслух ответила:
- К директору. Это она хотела поговорить с тобой.
В кабинете, кроме директора интерната - Веры Адамовны, сидела сухощавая, небольшого роста русская женшина в строгом черном костюме, белой блузке-рубашке со скромной брошью под воротником; гладкие с глубокой проседью волосы на пробор были собраны в узел на затылке. Сразу с порога притягивал очень внимательный взгляд умных, немного усталых глаз (Камила невольно подтянулась как на утренней линейке в детдоме).
Директор Вера Адамовна была необычайно приветлива. Она усадила Камилу напротив себя, предложила чаю, затем начала:
- Камила, мы хотели поговорить с тобой как с ближайшей старшей родственницей Халимы. Ты ведь являешься ее законным опекуном?
- Конечно! – Камила почувствовала как тревога снова охватывает ее. - Я ее опекун по закону, давно работаю. Старший брат - в армии, командир, пока еще не вернулся после войны. Есть другие родственники по отцу, дальние, они живут не в городе - в ауле.
- Хорошо. – Директор продолжила: - Дело в том, что к нам в интернат приехала профессор Московской консерватории Петровская Софья Владимировна. (Гостья кивнула.) Она прослушивала наших учеников по классу фортепиано. Отметила многих талантливых. Она хотела бы поговорить с тобой о Халиме...
Вера Адамовна повернулась к гостье, которая сидела у стены на старом обшарпанном диванчике.
Гостья еще раз кивнула и, обращаясь к Камиле, медленно заговорила:
- Да, здесь много талантливых ребят. Что касается Халимы... Видишь ли, девочка, такой уникальной, я бы даже сказала, исключительной одаренности, как у нее, я еще не встречала. Хотя уже объездила почти все союзные республики.
Она помолчала, пристально глядя на Камилу, затем сказала:
- Речь, конечно, идет о необходимости развития врожденного уникального потенциала, так как девочке нужно соответствующее обучение. Причем у лучших педагогов. Таких, которые есть только в Москве и Ленинграде. Конечно, и у вашего интерната достойный уровень. Много хороших - эвакуированных и высланных (Вера Адамовна вздрогнула и с испугом посмотрела на Петровскую, но та и бровью не повела) - преподавателей. Да, и в Казахстане есть музучилища. А в Алма-Ате в прошлом году открылась консерватория... Но твоей сестре - это абсолютно очевидно для меня - нужна самая лучшая школа. Скажу прямо, если ты согласишься, я хотела бы забрать Халиму с собой, определить в музыкальную школу при Московской консерватории. Причем жить она будет дома - у меня, в моей квартире. Я буду заботиться о ней. А ты сможешь приезжать и навещать ее, когда захочешь... Ты хорошо понимаешь о чем я говорю? Я готова все это взять на себя... И теперь ты должна принять решение, и как старшая сестра, и как опекун.
Камила сама не заметила, что она уже давно стоит, стиснув руки перед собой, а глаза застилают слезы. Причем она не понимала от чего эти слезы – от гордости за Халиму или от этих ужасных слов гостьи – «забрать», «принять решение»... Ужасных ли? Ведь она же хочет добра Халиме...
- Нет, - наконец выдавила она. – Я не знаю. Я не могу, я обещала отцу заботиться о ней... А еще я получила письмо. Наш старший брат... Он скоро вернется.
Петровская, откинувшись на спинку дивана, спокойно и ласково смотрела на Камилу.
- Я все понимаю, девочка. Ты не спеши, подумай.
...В спортивном зале шла репетиция пирамиды - группового акробатического номера - к празднику седьмого ноября. Несколько подростков покрепче стояли внизу, другие вскарабкались им на плечи и колени, а Халима – гибкая и легкая – забралась как всегда на самый верх, венчая пирамиду.
Вот она заметила Камилу, помахала рукой и, как только репетиция закончилась, подбежала к сестре.
- Почему ты пришла сегодня? – спросила она, радостно улыбаясь. – Концерт будет завтра. Придешь?.. А в воскресенье мы пойдем в кино? Ребята рассказывали про новый фильм - «Аршин мал алан»!
Камила молча обняла сестру и повела ее в коридор.
- Ты помнишь тот день, когда умерли отец и мать? – неожиданно спросила Камила.
Раньше она никогда не говорила об этом с Халимой. Халима остановилась и внимательно посмотрела на Камилу.
- Я помню маму. Она обнимала меня и плакала. – наконец сказала она.
Из того дня она действительно запомнила мать. Халиму подвели к ней попрощаться, в перерыве между страшных судорог. Мать лежала на кровати, обнимала и целовала ее. И плакала. Потом новый приступ судорог. И снова она обнимает ее и плачет... Наконец кто-то увел Халиму.
Отец лежал на другой кровати. Он как будто был без сознания и лицо его было спокойно. Халима подумала, что он спит.
...В тот вечер Хафиз поговорил с Галией. Всю ночь они просидели, обнявшись. Утром Хафиз уехал из города и к вечеру вернулся с двумя пожилыми родственниками. Оттягивать задуманное нельзя было ни в коем случае.
Вечером они с Галией выпили яд. Хафиз сделал это первым. Поэтому, когда Халиму провели мимо, он не был без сознания – он уже умер... Он и Галия сами распорядились правом на свободу выбора. И сделали его в пользу будущего.