Для чтения внутри.
Стояли последние дни изматывающего своей детской жестокостью азиатского лета. Календарь, висевший на стене, дарил обещание осени. Каждый сорванный день - лист, казалось, приближал время небесной воды, пока же недостаток влаги возмещали магазины.
Измученный рассудок необходимо было чем-то занять, отвлечь от окружающего зноя в целях спасения последних ростков мысли, засыхающих подобно цветам в пустыни. Совершенно случайно на книжном развале, стихийно разместившимся у моего дома, купил книгу: описание странствий автора по древнему континенту полному загадок и недосказанных действий. Что послужило толчком к покупке? Случайный импульс, как солнечный удар, пронзил подобно молнии, губы подернутые мозаикой жажды прошептали название, а руки отсчитали требуемую сумму.
С первых страниц книга захватила. Написавший её сам испытывал те же состояния, что сейчас поглотили меня. Но он использовал их для погружения в свою суть. Температура не плавила его, она просто придавала форме его рассудка другие более пластичные формы, позволяющие обтекать окружающую действительность. Охватывать необъятное. Невольно я и сам, подобно автору, растекся расплавленным воском по листу окружающего меня пространства. И нити моих мыслей стали сплетаться в причудливые узоры паутины. Лабиринты смены дня и ночи.
День. Огненные мухи кружились, ослепляя глаза своим светом, но стоило, пытаясь спасти сетчатку от нестерпимого огня, а разум от их множества, от их хаотичного в своем бессмыслии полета, спрятать глаза за веками, как они тут же сотнями раскаленных жал - игл впивались в веки. Они заставляли, они вынуждали смотреть, словно их полет должен был сложиться в некие письмена, в некое послание свыше. И я смотрел, я пил их кружение как коктейль, где головная боль щедро разбавлена предчувствием нового, от которого спастись невозможно, как невозможно избежать дня, как не уйти от смерти.
Ночь. Я бежал, патроны были на исходе. А враг - вон он, он еще не виден, но уже слышна чужая речь, уже блистают солнечные лучи, отраженные от их касок, начищенных до нестерпимого блеска. И внезапно - валькирия из преданий - появляется Она. Я вижу её впервые, но интуитивно понимаю: она - союзник, она - спасение. Она протягивает оружие незнакомой марки, по виду напоминающее ручной пулемет. Я хватаю его, как умирающий от голода, кусок хлеба. Мне не зачем бежать, спокойный и уверенный я разворачиваюсь навстречу лицом врагу. Блеск их шлемов поглотила туча, скрывшая солнце, я уже вижу их сметенные лица, как у льва, когда антилопа, развернувшись, идёт на него. Я чувствую силу своего новообретенного оружия, сжав зубы от злорадного чувства смены роли добычи и хищника. Чтобы мой торжествующий крик не заглушил их предсмертный вопль, я нажимаю на спусковой крючок. Я чувствую своей кожей их ужас: огонь, исходящий из ствола, только он, казалось, способен смести их с лица земли. И вновь смена ролей - патроны холостые. Последнее, что я вижу в жизни - злорадство в глазах моей мнимой спасительницы.
День. Взрыв. Сердце - по сути, кусок мышцы, насос не способный не наполняться, не иссякать ни физической жидкостью, ни духовным чувством, словно с начала обрело способность мыслить и тут же сошло с ума, причем в сторону агрессивной мании разрушения. Оно наполняется, высасывая из меня кровь, взамен выкидывая в вены только духовную субстанцию жажды. Оно обезвоживает меня. Оно - огромный комар, что не способен остановиться в своем насыщении. И я вижу, как оно разбухает. И я знаю, что сейчас моя кровь взорвет его и вместе с ним, словно картонная коробка, которой прикрыли гранату, разлетится грудь, и, опережая грохот взрыва, в последний момент я сам взрываюсь какофонией отчаяния.
Ночь. Стены покрылись потоками воды на глазах. Я отрываю глаза от тряпки, которой пытаюсь собрать воду с пола и понимаю, что вода на полу не из неработающего по причине отключенного света холодильника. И не из-за того, что я впотьмах забыл закрыть кран в ванной. Вот ее причина: вода везде, она рушится потопом, кажется, вместе с потолком и стенами. Жена кричит: надо спасать картины, мы бросаемся к стенам, которые покрывают холсты с моей живописью, они напитаны водой и она течет по ним, перемежаясь с моими слезами. То же, наверное, чувствовали матери концлагерей, на глазах которых гибли их дети. Мы переносим холсты к соседям напротив, в надежде, что еще не все погибло. Я возвращаюсь в квартиру, с ревом раненного тигра срываю обои со стен, не думая, как впоследствии буду объясняться с квартирной хозяйкой. Потоп исчез. Мы с женой возвращаем холсты и расставляем их в ряд. Я готов чуть ли не на харакири, но замечаю: влага не погубила их, она дала другую жизнь, возникли новые линии и оттенки сложились в новые, доселе невиданные мною цвета. Выстроенные в ряд, они дарят нам с женой красоту сотворения мира. Чувства Богов...
День. Я неспешно одеваюсь, каждое мое движение наполняет обреченная уверенность правоты. Я еще не знаю: зачем и куда пойду. Но мне и не нужно этого знать, всё уже решено за меня свыше. Чужая воля, исполняемая мной, не пугает. Наверное, так пианист играет произведение, написанное гениальным автором задолго до рождения самого музыканта. И он только передаёт, оживляет замершие в своем безмолвии символы нотной грамоты. Чуть-чуть окрашивая их своим настроением, но при этом ни на йоту не отклоняясь от нот.
Храм. Когда-то я служил в нем. Это точно помню и знаю: пусть годы, прошедшие со дня моей последней службы, изменили его до не узнаваемости. Стены, покрытые фресками, иконы - все они остались на тех же местах, но из пола проросли деревья, ветви которых аккуратным сплетением легли поверх ликов, в точности повторив каждый изгиб и образ. Чувство того, что находишься внутри огромного древа - мира, в котором готовится совершиться некий обряд во славу Создателя. Пышная процессия сопровождающая служение высшего иерарха . Я внезапно оказываюсь среди клира, с удивлением обнаружив, что подобно священничеству, уже сам облачен в ярко золотые ризы. Вступив в алтарь, пытаюсь рассмотреть свое облачение, что бы определить сан которым меня наделило видение . Но тут легкий ветер песнопений, смешавшийся с дымом ладана, подхватывает огонь свечей. И это пламя обрушивается на меня, золото моего облачения сливается с огнем. Но боли нет, как нет и страха, горю ровным пламенем восковой свечи, зажженной во славу.
Ночь. Я вступаю в горную долину. Величественные скалы окружают её. Соавторство дождей и ветра придали им форму языческих идолов. Лунный свет, отражаемый ими, так похож на блеск глаз. Лучи, возвращаемые отполированным временем гранитом, проникают в меня подобно взглядам. Помню, что уже и прежде бывал здесь. Точнее мне снилось, что я был. Долина меняет форму, теперь это - узкий проход, скалы-идолы выстраиваются, будто часовые: по обе стороны тропы. Почетный караул. Меня ждут. Знаю: впереди будет винтовая лестница, она словно змея свившаяся кольцами ведет к небольшой деревянной пагоде, расположенной в преддверии неба. Я и раньше поднимался к ней. Только иногда мне приходилось переходить бурный поток, иногда взбираться по отвесной стене. Но теперь долина из одних снов совместилась с лестницей- пагодой из других. Те и те были видены мной неоднократно, но порознь. Что сулит их встреча? Что ждет меня за дверью маленького буддийского храма? И как сны переместились в мою реальность? Поднимаюсь к дверям, касаюсь рукой резных створок, вырвавшийся из них мрак, поглощает меня, долину... Наступает тишина...
День - 39.
Ночь - 38.
День - 37. Жена говорит: « Да, твой грипп удался на славу. Но, слава Богу, температура пошла на спад».
Календарь утверждал, что мои состояния, галлюцинации, вызванные первой волной эпидемии гриппа, длились чуть больше недели. Дни и ночи, слившиеся в какую- то сплошную пелену. Туман, в котором видения вырастали деревьями с ажурной листвой образов, с корнями - из моего прошлого. Причем, не только произошедшим на самом деле, но и тем, что было увиденным мной когда-то, во сне. А потом основательно забыто. Но чувство того, что это был не бред, усилилось, когда я вышел на улицу.
За эти дни город поменял свой облик. В него неспешной царственной походкой вошла осень. Листва, сожженная летом, впитавшая в себя удушье выхлопных газов, уже не висела на ветвях. Не тянула их свинцовой тяжестью оков вниз. Подобно тонким кристаллам январского снега, она крошилась под моей нетвердой поступью. И шаги идущих рядом людей наполняли этот мир симфонией звуков, тонким перезвоном серебряных колокольчиков. Да и сами люди поменяли облик. На смену легким невесомым майкам и сарафанам пришли плащи и жакеты. Осень также принесла долгожданную влагу, дав увядшей за лето траве последний предсмертный, предзимний глоток жизни. Казалось, что эти метаморфозы могли произойти только в течение месяца, а то и двух. И на это чувство, словно на общий холст настроения, ложились неровными мазками те жизни и ситуации, что я успел прожить за эти дни. Яркие в своей палитре, истеричные в технике импрессионизма, они складывались в некую сюрреалистическую картину. И я, глядя на неё со стороны прожитых дней, уже не был уверен ни в чем. Ни в своей плоти, ни в своем рассудке, ни даже в том, что я выжил. Я плыл над городом обрывком восторженного, может даже чужого, сна.
«Картель бланшар » 2006