130 лет назад поэт и философ Владимир Соловьев написал ставшее впоследствии знаменитым стихотворение под названием «Свет с Востока», поставив перед Россией вопрос о выборе между «Востоком Ксеркса иль Христа». Именно в этой плоскости вопрос стоит и сегодня, полагает филолог Гасан Гусейнов, размышляя о свойствах христианского вероучения, истории, державности и свободе.
Некоторые свойства христианского вероучения не могут не привлекать даже агностиков, которые не располагают эмоциональными ресурсами так называемого океанического чувства, того чувства, в отсутствии которого признавался французскому писателю Ромену Роллану австрийский психиатр Зигмунд Фрейд. Одно из таких свойств христианского вероучения — знание о том, что у человека имеются внутренние ресурсы для исправления. Иначе говоря, человек может долго-долго быть плохим, а потом вдруг усилием воли стать хорошим.
Да, к сожалению, верно и обратное: человек может хорошо начинать, но на каком-то отрезке пути все-таки сорваться в зло.
Само это знание и понимание, что человек наделен таким даром, способностью стать лучше, чем был, отражено и в священных текстах христиан. Это знание коренным образом отличает христианство от религии древних греков, которые действовали в мире предопределенности, родового проклятья, судьбы, которая при любых обстоятельствах приведет человека к написанному тому на роду.
Христианин освобожден от этой предопределенности самим новозаветным преданием: из Савла в Павла превратился главный идеолог христианства, а апостол Петр и после трех отречений от Христа стал первосвященником самой влиятельной в современном мире христианской общины, базирующейся в Риме.
В этом смысле христианство дает полезный урок и агностикам: каждый может проделать обратный путь по лестнице представлений о способности человека к свободе — от нас к Ницше, от Ницше к Канту, от Канта к Данту, от Данта к Августину, пока не доберется до источника.
В последнее время события в России приобрели неожиданное старо-новое религиозное измерение. В 1890 году поэт и философ Владимир Соловьев написал ставшее впоследствии знаменитым стихотворение под названием «Свет с Востока».
«С Востока свет, с Востока силы!»
И, к вседержительству готов,
Ирана царь под Фермопилы
Нагнал стада своих рабов.
Но не напрасно Прометея
Небесный дар Элладе дан.
Толпы рабов бегут, бледнея,
Пред горстью доблестных граждан.
И кто ж до Инда и до Ганга
Стезею славною прошел?
То македонская фаланга,
То Рима царственный орел.
И силой разума и права —
Всечеловеческих начал —
Воздвиглась Запада держава,
И миру Рим единство дал.
Чего ж еще недоставало?
Зачем весь мир опять в крови?
— Душа вселенной тосковала
О духе веры и любви!
И слово вещее не ложно,
И свет с Востока засиял,
И то, что было невозможно,
Он возвестил и обещал.
И, разливаяся широко,
Исполнен знамений и сил,
Тот свет, исшедший из Востока,
С Востоком Запад примирил.
О, Русь! в предвиденье высоком
Ты мыслью гордой занята;
Каким же хочешь быть Востоком:
Востоком Ксеркса иль Христа?
Несмотря на множество упомянутых имен, событий, намеков, которые мало что скажут современному читателю, стихотворение это — как стрела, выпущенная поэтом прямиком в наше время. Как и тогда, 130 лет назад, вопрос стоит именно в этой плоскости и сегодня.
В конце 19 века никто — ни государственная церковь, ни самодержец всероссийский — не захотел отвечать на вопросы, заданные как раз философами — Львом Толстым и Владимиром Соловьевым, — и вскоре разразилась первая мировая война, а отвечать пришлось уже и церкви, и короне.
Революция и особенно Гражданская война с ее белым и красным террором продолжались в России с 1917 по 1921 год и сопровождались преступлениями, за которые никто никогда не ответил по закону.
В конце 1980-х С. С. Аверинцев с неожиданной стороны посмотрел на смену идеологических вех: в угаре тех солдат и крестьян, которые расправлялись с церковью и священнослужителями после первой мировой войны, было больше религиозной страсти, чем в массово воцерковлявшихся людях угасавшего советского века. И все-таки, по-видимому, сама способность человека стать другим, сменить не только кожу, как змее, но и прежних кумиров, выселить из головы, этого дома языка, внутреннего демона, которому безраздельно поклонялся еще вчера, — это тоже часть религиозного чувства?
Молодой ученый, проживший несколько лет в Китае, рассказал мне о странной, на взгляд европейского или российского наблюдателя, формуле вежливости в разговоре с иноверцем, которая переводится примерно так: «Я признаю, что твои боги сильнее моих». Или даже так: «Твоя религия лучше моей!» Да где это видано! Да ведь это же не может быть правдой: кто готов признать, что его вера слабее, вероучение не выдерживает критики и т. п.? Не глумление ли это? Да и не доказывает ли китайское атеистическое государство обратное рвение, жестоко подавляя уйгурских мусульман или тибетских монахов? Не является ли эта формула вежливости одним из многих нарядов лицемерия? Люди, которых морально сломила политическая система, научились из поколения в поколение передавать науку выживания. Самый безбожный режим умеет использовать для нужд подавления оболочку любого учения. Никогда не забуду, как увидел в немецком букинистическом магазине «Критику чистого разума» Канта, изданную в начале 1940 года в Германии. На зеленой бумажной обложке было написано — «Кант для народа» и стояла цена — одна рейхсмарка.
Но есть ли что-то, что может не только примирить, но и объединить в одном государстве людей с океаническим чувством и людей, этого чувства лишенных?
Это что-то, конечно, существует, и именно его религиозное измерение показал в своем стихотворении Владимир Соловьев в 1890 году. Это что-то — свобода. В том числе — свобода не балансировать на проволоке между Ксерксом и Христом. Столетие, прошедшее с окончание гражданской войны в России, было веком Ксеркса. Этот персидский царь, о котором пишет Владимир Соловьев, особенно интересен сегодня. И вот почему. Три года назад, 18 ноября 2017 года, президент РФ торжественно открыл памятник Александру III в. Ялте. На постаменте приведена приписываемая императору фраза: «У России есть только два союзника — ее армия и флот». Человек, вложивший в уста Александра Третьего эти слова, не мог не помнить, что они были зеркальным отражением формулы, которую дал Ксерксу его дядя Артабан перед походом на Элладу: «У тебя, великий государь, есть только два врага — море и суша». Вот почему поставить памятник Александру Третьему — это в некотором смысле все равно, что поставить памятник Ксерксу.
Но, может быть, и это было бы не так уж и дурно, а даже и полезно? Ведь Ксеркс поплатился не только за свою греческую авантюру, но и за неизменную верность себе. Он не уставал повторять слова о величии Персидской державы, оставаясь при этом самим собой — мстительным, суеверным и алчным самодержцем. Пробыв на троне чуть больше двадцати лет, Ксеркс пал жертвой заговора вернейших соратников — дядюшки Артабана и евнуха Митридата.
Отчего же именно о нем, о Ксерксе, вспомнил в 1890 году Владимир Соловьев? Еще жив Александр Третий, а сам поэт умрет почти за двадцать лет до того, как сына Александра Третьего, императора всероссийского, царя польского и великого князя финляндского вместе с чадами и домочадцами неверные подданные умертвят в 1918 году куда более жестоко, чем начальник стражи Артабан и евнух Митридат закололи преданного ими Ксеркса две с половиной тысячи лет тому назад.
Геродот рассказывает, как один из греков в ответ на совет покориться Ксерксу сказал: «Ты советуешь это, имея опыт лишь в одном; в другом же у тебя этого опыта нет. Хорошо зная, что значит быть рабом, ты не понимаешь, что такое свобода — сладка она или горька. Но если бы тебе пришлось отведать свободы, ты, возможно, дал бы нам совет сражаться за нее не только копьем, но и секирой».
Возможно, в этот зазор попали и русские люди в первые десятилетия двадцатого века, а их океаническое чувство попало между копьем и секирой.
Для Владимира Соловьева одной свободы, конечно, мало. Он жаждет еще и духа веры и любви — океанического чувства. Но на такую перемену способны только свободные люди. По принуждению любить и верить невозможно.
Толпы рабов бегут, бледнея,
Пред горстью доблестных граждáн.